Александр Бирштейн. Зюма

В 1954 году в Одессе гастролировал МХАТ. В труппе театра на незначительных ролях тогда состояла Елизавета Борисовна Ауэрбах. Она приехала на гастроли вместе с малолетним сыном Мишей. Поселили ее, ввиду малозначительности статуса, в какую-то жуткую коммуну. Тогда друзья – семья журналиста А. Шнайдера, известного одесситам под именем Карп Полубаков, попросили родителей моей будущей жены приютить актрису. Так началась дружба, продолжавшаяся десятилетия.

… Милые хорошие! Я в Харькове, значит, скоро мы увидимся. Так как вы можете меня не узнать, я опишу вам свои внешние показатели. Рост тот же, но шире. На мне будет коричневая не пальто и не шубка, а как сказала бы моя мамочка «полупердончик». Затем вязанная коричневая шапка и такой же шарф и как говорят очевидцы – такая же улыбка. Все остальное шибко «не то», в общем увидите, но вообще-то все вышесказанное не имеет никакого значения для меня, во всяком случае. Очень хочу скорее к вам …

К сожалению гастроли артистов эстрады кратковременны, а Елизавета Борисовна, к тому времени, ушла из МХАТа и стала автором-исполнителем коротких рассказов. Она приезжала на три-четыре дня, в лучшем случае, на неделю и наступал праздник. Зюма, как ее у нас называли, была большая выдумщица, мастерица розыгрышей. Она потрясающе делала смешные коллажи… А ее письма, полные любви к Одессе, юмора, доброты и иронии были просто замечательными. …

В смысле творчества, что тут сказать… У меня всегда есть, что написать и что рассказать. Печатать не печатают, а рассказывать позволяют, правда я не очень-то их спрашиваю. Рискую. Но возможно именно за это вычеркиваюсь из списков на звание, что меня не останавливает. Говорить со сцены то, что хочешь, и что, конечно, не напечатают – очень весело. А риск, вероятно, есть у меня в крови…

Елизавета Борисовна была удивительно доброжелательна, добра к людям, всегда стремилась помочь. Это было всегда трогательно, а иногда и смешно. Один раз она даже пыталась меня лечить. В июле 1984 года я попал в автомобильную аварию в маленьком туркменском поселке Ильялы. Были сломаны два ребра и даже спустя почти месяц передвигался с большим трудом. Как-то я остался дома один, а в гости к нам пришла Зюма. Не одна, а с насморком. По дороге она встретила кого-то из домашних и ей живописали мои злоключения. - Я его вылечу! – пообещала Зюма. Дело в том, что она точно знала, что при таких повреждениях пострадавшего туго перетягивают корсетом, в крайнем случае, льняным полотенцем. Сама за месяц, кажется, до этого промаялась ребрами.

Льняное полотенце нашлось в Пронином кресле. Прошка – это наш кот, который периодически разочаровывался в людях. Тогда он писал в кресло, которое после первого из его «разочарований» принадлежало ему безраздельно. Сиденье покрыли пленкой, а пленку покрыли льняным полотенцем. Примерно за час до прихода Зюмы, Проня таки «разочаровался». Именно этим полотенцем собралась туго меня перебинтовать Елизавета Борисовна. Я, как мог, пытался уклониться от лечения, но она была настойчива и даже стала гоняться за мной по квартире с полотенцем, издающим отчетливый запах, наперевес. Я смеялся и орал от боли одновременно. Наконец мне удалось скрыться в нашей с Яной комнате и задвинуть защелку. За дверью бушевала Зюма. Потом там все стихло, и я отважился на вылазку. Елизавета Борисовна сидела в гостиной и слушала стенания, уже вернувшейся домой Берты Яковлевны по поводу негодяя-кота, упорствующего в своих преступлениях. Увидев меня, Зюма слегка сконфузилась и стала читать демонстративно «литературную газету», держа ее, почему-то, вверх ногами. Я думал, что теперь невзлюбит она меня на всю жизнь. Но с радостью прочел в одном из ее писем:

… Мне нравится Янин муж, но главное, чтоб он нравился Яне…

Мы все непременно ходили на ее концерты – ну, как можно такое пропустить! Так же считали многие и многие. Вообще, человек, хоть раз, побывавший на ее концерте, стремился попасть на ее выступления вновь. В свои экспедиции в Среднюю Азию и обратно я ездил через Москву и, сначала по поручению Берты Яковлевны, а потом и сам звонил Зюме. Частенько ее не было на месте – гастроли, гастроли…

Но иногда мне везло! Но однажды в 1995 году вместо привычного и любимого -«Слушаю с удовольствием!» - в трубке раздался совсем чужой голос…

Елизавета Борисовна родилась в Москве в 1912 году. Она с детства мечтала стать актрисой, поэтому поступила на режиссерский факультет театрального техникума.

…Я подала заявление в театральный техникум. Мама больше не сопротивлялась. Задушевная подруга Вера сказала, что на экзаменах в театральное училище главное читать не избитые отрывки и басни, которые все читают, а что-нибудь совершенно неизвестное, потому что комиссию надо поразить текстом так, чтобы они не поняли способна ты или нет. … Я пошла в Ленинскую библиотеку и в первом же номере «Нивы» за 1901 год прочла пьесу «Мать – убийца» и списала очень понравившийся мне монолог юной матери, которая просит у Бога силы, чтобы убить сразу троих своих детей и двух соседских. Читая этот монолог перед комиссией, я сама дрожала от страха. Комиссия тоже дрожала, но от смеха. После первого экзамена поступающим объявили, что на актерский факультет прием уже закончен, а на режиссерский недобор и, кто хочет, может поступить на режиссерский. Я поступила, хотя никакого интереса к режиссуре не испытывала. Актерское мастерство на первом курсе преподавал молодой, кудрявый Михаил Жаров. Все девчонки, и я тоже, были в него влюблены. А режиссуру преподавал аристократический красавец Ю. Завадский – в него тоже все были влюблены. Кроме того, я была влюблена в студентов второго курса Георгия Товстоногова и Бориса Покровского, но они об этом и не подозревали…

После второго курса ее приняли в вспомогательный состав МХАТа.

Я была на втором курсе, когда в «Вечерке» появилось объявление, что Художественному театру требуется молодежь, можно и без театрального образования. Задушевная подруга сказала: «Это для тебя, только читай на экзамене «Мать-убийцу», у тебя это получается». Я послушалась Веру, «Мать-убийца» произвела на комиссию большое впечатление. Через неделю я прочитала свою фамилию в списке принятых в театр…

Во МХАТе она проработала с 1937 по 1962 год. С перерывами…

Первый перерыв был связан с арестом. … вернувшись домой с первого занятия, … я застала маму и двух незнакомых мне мужчин. Я спросила маму: «Это твои гости?». Она молчала. И тут я обратила внимание на ее необыкновенную бледность. Потом она сказала: «Нет, это к тебе… Эти люди пришли к нам с обыском.». Не понимая всей серьезности ситуации, я сказала: - Ничего себе розыгрыш. - Это серьезно, дочка, у нас был обыск, ты арестована. … В переулке стояла легковая машина. Ехали молча. Приехали на Лубянку, вошли в какой-то подъезд. Шли коридорами, лестницами, спускались, поднимались, потом меня ввели в очень маленькую комнату, где была одна женщина, которая велела мне раздеться догола. Я испугалась. Женщина объяснила, что тут полагается снимать те части туалета, с помощью которых можно повеситься…

… Однажды ночью, когда все забылись сном в камеру вошел солдат и назвал мою фамилию. Пока еще не вызывали на допрос, меня не покидало сознание, что я вот-вот буду освобождена, была почти спокойна и всеми силами старалась подбодрить остальных. Но когда вдруг ночью: «На допрос!» - я испугалась. … Однажды одна из женщин сказала, что не видала в МХАТе спектакля «Синяя птица». Я стала рассказывать, верней, изображать этот спектакль, начиная с первого действия. И с этого дня мои сокамерницы почти каждый вечер смотрели спектакли Художественного театра. Изображая кого-то, я забиралась на подоконник, заворачивалась в простыню, драпировалась в одеяло. Иногда, в разгар действия, в дверь раздавался стук: «Прекратите шум!». Тогда я переходила на шепот… …

Все дальнейшие вопросы следователя кружились вокруг крепостного права, и он убеждал меня подписаться под бумагой, где написано, что я склоняла колхозников к этому проклятому праву, а я твердила: «Не подпишу!». …

Опять коридоры, переходы, и я попадаю в ту комнату, где меня раздели догола. Там мне вернули детали туалета, которым я очень обрадовалась. Потом опять переходы, коридоры и, наконец, огромный светлый кабинет, где пожилой человек, лицо которого я не запомнила, сказал, что я освобождаюсь, мое дело сдано в архив. Я спросила: « Я могу по-прежнему работать в театре?» - Да, конечно, - ответил он, глядя куда-то в сторону…

А второй перерыв связан с Великой Отечественной войной. … Спектакли прерывались (на гастролях в Минске в июне 1941 г. – прим. мое – А.Б.) воем воздушной тревоги. Мы вместе со зрителями спускались в бомбоубежище. Мне запомнилось, как Владимир Львович Ершов, сидя в убежище, задумчиво произнес: «Мне бы не хотелось умереть с наклеенными усами. Это глупо». … Водитель вывез нас на шоссе Минск – Москва, дальше мы добирались, как придется, - и пешком, и на попутных машинах. Старшим в нашей группе был И.М. Москвин. Едущие навстречу офицеры порой узнавали народного артиста и депутата и предлагали довезти его на мишине хоть до Вязьмы. «Я не один», - отвечал Иван Михайлович. …

Сперва Елизавета Борисовна «нахлебалась» эвакуации… …

Я быстро привыкла к несложному, хотя и нелегкому с непривычки крестьянскому труду: научилась рыть картошку, срезать капусту, и даже доить коров. Но хуже меня подоить никто не мог. Никто. Однажды мне поручили отвезти в военный лагерь овощи. Я созналась, что не умею ни запрягать, ни поворачивать лошадь. - Запряжем, - сказал бригадир, - и поворачивать не надо, так прямо в лагерь и упрешься, а там ее уж как-нибудь перевернут. Делать нечего было. Мне запрягли, поставили корзины с овощами одна на другую. Забравшись на верхнюю корзину, взяв вожжи и робко крикнув: «но-о», я выеъхала из деревни. На дороге никого не было. Вскоре моя лошадь стала делать какие-то странные движения: она взмахивала головой и будто пожимала плечами. Я подумала, что ей где-то мешает упряжка и ослабила вожжи. После нескольких шагов, у лошади упала дуга, потом вся упряжка, и, перешагнув через все это, лошадь без меня пошла вперед… От удивления я забыла, что говорят лошади, когда хотят ее остановить. И я помню, что неестественно, как во сне, я в конце-концов крикнула: «Куда вы?». Лошадь обернулась, посмотрела на меня сквозь опущенные ресницы и, ничего не ответив, пошла в овес и стала его есть. …

Потом, попав во фронтовую актерскую бригаду, и самой войны.

… Мы ехали по следам недавних боев, видели еще дымящиеся избы, стоящую посреди пепла кровать, кирпичную печь, воронки от фугасок, раздутые трупы лошадей. Наша машина плавно спускалась в ложбину, и тут мы впервые увидели трупы. По форме мы поняли, что это были фашисты. В машине стало тихо. По размытой весенними дождями дороге мы ехали очень медленно, и вдруг кто-то крикнул: - Наш! Смотрите, справа… наша форма. Мы попросили остановить машину и, перешагивая через трупы людей и лошадей, подошли к нашему бойцу. Совсем молодой, он лежал на спине, раскинув руки. Выражение лица было спокойное, глаза закрыты. Вся его поза выражала покой, будто он сделал нужное дело и лег отдохнуть. …

Война открыла еще один дар в актрисе. Она вдруг поняла, что гораздо лучше многих и многих владеет даром рассказчика и… писателя этих самых рассказов. Ее первые рассказы в 1956 году опубликовал журнал «Театр».

… Рассказы писались легко и преимущественно у мамы, где в квартире было еще дровяное отопление. Мне нравилось писать, сидя перед печкой. Я очень люблю смотреть на огонь, это у меня от древних. … Задушевная подруга Веерка посоветовала сходить в ВТО в секцию чтецов. Председатель секции, симпатичный человек с седой бородой, прочтя мои тексты, сказал, что с моими рассказами можно выступать… … Малый зал был рассчитан на сто человек. Билетов было напечатано двести со штампом «на два лица» Я спросила, что будет, если придут все. Председатель секции загадочно улыбнулся: - Если на Вас придет двадцать человек, будем считать, что вечер прошел хорошо. Вас никто не знает. Вы смелая женщина. Наконец наступил день выступления, но он начался с большим опозданием, так как в зале не хватило стульев. …

… через неделю мне позвонили из журнала «Театр» и попросили зайти, захватив рассказы, которые я читала в ВТО, и вскоре несколько моих рассказов с прекрасным предисловием Юрия Нагибина были напечатаны…

Она начала выступать со своими короткими рассказами, встречаемыми неизменно с восторгом.

Из письма Е.Б. Ауэрбах, 1956 год. Родные Одесситы! Спешу поделиться с вами маленькой творческой победой. Впрочем – маленькой – можно бы поставить в кавычки. Я читала в ВТО свои фронтовые записки (55 минут), т.е. я из рассказывала так, как это делала Андровская. 1 – отделение читала Чехова, 2-е свои рассказы. Устала, но удовлетворение есть. …

Но только в 1962 году Елизавета Борисовна ушла из МХАТа на «вольные» эстрадные хлеба. …

судьба-индейка неожиданно распорядилась так, что мне пришлось уйти из театра, а директор Москонцерта принял меня в свою организацию даже без просмотра, сказав, что «авторы-исполнители на улице не валяются»… … Конечно, первое время в эстраде у меня почти не было концертов. Имело значение то, что у меня не было ни звания, ни популярности. … Я понимала, что ко мне приглядываются. Приглядывалась и я. … Второго мая в Колонном зале Дома союзов был объявлен праздничный концерт, в котором, как всегда, участвуют самые популярные артисты эстрады, кино, театра. Накануне этого дня заболел народный артист академического театра, который должен был читать на концерте веселые рассказы. Администраторы стали искать достойную замену, но ни одного свободного актера в жанре веселого рассказа уже не было, а по законам эстрады в концерте обязательно должен быть юмор. … Администраторы взяли список артистов отдела сатиры и юмора, где по алфавиту первой стояла фамилия Ауэрбах. … Кто-то сказал, что я пришла к ним из МХАТа. - Из МХАТа? – о брадовался старший администратор. – Это уже хорошо, объявим, как артистку МХАТа. МХАТ – это фирма, а после нее пустим яркий номер другого жанра, и все будет в порядке. Звоните ей. Мне позвонили, и я на нервной почве согласилась.

Вечером я стояла на сцене Колонного зала и читала рассказ про сельского долгожителя, который, погостив у внука в Москве, вернулся в село и рассказывает свои впечатления о столице – о метро, цирке и даже балете, который он смотрел с внучкой в Большом театре. … Кончался рассказ впечатлениями старика о балете, который ему совсем не понравился. В этом балете, говорил дед, очень бедно одевают артистов: на мужчинах одни рукава, пиджачок выше пупа, пляшут без брюк в колготках и покойницких туфлях. А девушки в одних лоскутках, и не пляшут, а только сигают. На впечатлении о балете мой рассказ кончался. Публика смеялась, мне хлопали и вызывали на поклоны.

После меня конферансье, не слушавший меня, объявил артистов Большого театра, исполнявших адажио из балета «Спящая красавица». Когда танцор в короткой кофточке с пышными рукавами и в трико появился на сцене – в зале раздался сдержанный смех, при появлении балерины смех усилился. Зрители пытались сдержаться, но не могли, а бедные артисты, танцуя, мучительно думали, что у них какой-нибудь непорядок в костюме. Этот концерт передавался по телевидению, так что смеялись не только те, кто смотрел концерт, сидя в зрительном зале… Конечно, все было не так просто.

Конечно, трудностей на ее пути хватало. Но Елизавета Борисовна считала себя счастливым человеком.

Александр Бирштейн

Мы в Vkontakte     Мы в Telegramm     Мы в ЖЖ     Мы в Одноклассниках