Екатерина Рощина. Перепелочка
Маленькая Светочка плачет. Так жалко ей старенькую перепелочку. Светочке пять, а ее бабушке очень много лет, сколько — Светочка и не знает… Больше семидесяти. Перепелочка — это бабушка, ясно ведь, что она. Старенькая стала: ножка болит, крылышко болит, головка болит.
Бабушка Светочкина и не подозревает, что перепелочка для Светочки — это она сама. Бабушка-то еще о-го-го, как говорится. Окучивает бодро картошку, снимает колорадского жука — желтое с черным — в банку, заливает потом керосином. «А ты картошку-то не погань, американский шпион», — говорит бабушка. Закручивает трехлитровые банки с огурцами — смородиновый лист, хрен, маленькие огурчики и фирменный секрет — чайная ложечка водки. От водки-то, говорит бабушка, в огурцах самый хруст.
А еще варит вишневый компот. О, какой это компот (агенту Куперу с его вишневым пирогом и не снилась такая вишня) — густой, впитавший, кажется, всю сладость короткого нашего лета…
Вечером по субботам топят баню, и бабушка лихо вбивает прямо в темечко девчонкам-внучкам, старшей Вике и младшей Светочке, по одному куриному яичку.
— Это чтоб волосы были как у русалок! — говорит бабушка, и девчонки бегут потом между зарослей крапивы в баню — полоскать волосы. У Вики, кстати, действительно волосы — загляденье. Темно-русые, блестящие, волнистые. У Светочки — светло-пепельные редковатые прядки. Густоты нет, но цвет потрясающий, сама Мэрилин Монро обзавидовалась бы.
Вике уже тринадцать, и каждое утро на скамейке перед домом лежит букет. То колокольчики с ромашками, то лиловый иван-чай, а то и изысканный букет белых лилий. Лилии чуть пахнут тиной, рекой, печалью. Букеты приносит щекастой Викушке Сережа, простой паренек-мотоциклист. Потом, через десять лет, он разобьется на своем стареньком мотоцикле. Сероглазый Сережа, последний романтик Викиной юности. И Светочкиной юности — для нее Сережа на мотоцикле станет тем самым Д’Артаньяном на коне, смелым и отчаянным, лихим, преданным и настоящим, таким, каких уже больше не делают — сняли с производства.
Наверное, Светочка всегда завидовала своей старшей двоюродной сестренке. Той достались высокие скулы, светлые глаза и густые волосы; ее любил Сережа, дачный Д’Артаньян. А у Светочки все вышло по-другому. Тихо, без страстей. Крапивные заросли, соловей, такой старательный, милашка, заливался всю ночь специально для них, девчонок. И закат был алым — это предвещало на следующий день ветер. И ягоды росли в лугах — ранние, сладкие. Но потом в лесу поспевала земляника совсем другая, куда круче, как сказали бы сегодняшние молодые. Еще слаще, еще краснее и еще ароматнее. Светочка с Викой собирали эту землянику на травинку: ее было совсем немного, с горсть. И относили дедушке. У дедушки больное сердце, ему земляника необходима как лекарство. Так говорила бабушка, и Светочка с Викой собирали ягоды, доставали их из изумрудной глубины трав и ни одной не пробовали.
Зачем им, молодым? Они были сыты ароматом спелых земляничин. И твердой верой в то, что крошечные ягодки могут спасти близкого человека от смерти. Вику подпитывала еще любовь молчаливого Сережи. Бабушка лихо разбивала сырое яйцо, командовала: ну-ка, марш вперед! И был ярко-алый закат, и противный писк комаров, и жигалистая крапива вдоль дорожки, и почти белая ночь конца июня. А потом, после бани, Викушка убегала куда-то на улицу, говорила: ей, дескать, надо что-то там проверить. Или проветрить? Забрать. Дед усмехался, бабушка ворчала. Дело, понятно, молодое. И пела послушной Светочке, которая лежала в чистенькой своей кроватке, протяжное — про старенькую перепелочку.
Светочка захлебывалась слезами. Так жалко ей было несчастную эту перепелочку, дедушку с больным сердцем, бабушку в белом неизменном переднике и белой же косынке поверх седых волос.
— Перепелочки мои, — думала Светочка. — Старенькие мои птички. Любимые.
И еще думала: только б не кончалось лето. А если это лето закончится все же, пусть наступит другое — такое же. И лето наступило, другое. Не совсем такое же, но очень похожее. Только Светочка-то — сама уже бабушка. Она живет на той же старой даче. Ах, как разрослись яблони и малина, а вот вишню сгрызла тля. В углу сада бушуют гортензии, они, правда, уже не нежнорозовые, как при бабушке, которая знала, чем их поливать, чтобы давали цвет, а бело-зеленые.
Старенькая банька совсем развалилась, и теперь там творит свой праздник та самая крапива. Кажется, она в июле выбрасывает свои ветки прямо до небес, и никто уже не прокладывает меж ней узенькую дорожку. Крапива — царица дальнего угла дачи; но зато как величественны старые хосты, которые, кажется, познали всю мудрость этой жизни.
А где Викушка, где ее молчаливый рыцарь Сережа? — спросите вы. Вику уже давно зовут Вик — у нее муж-француз. Она живет где-то на юге Франции, мешает французские слова с русскими и, конечно, страшно тоскует по русским березкам. Она присылает Светочке фотографии местной флоры, и всякий раз сестренки поражаются, как много там общего с нашим русским разнотравьем — и лютики, и колокольчики, и подорожники, и даже… цветы, которые они в детстве называли «васями» — Светочка не знает, как они называются на самом деле, но они часто снятся ей поздней осенью. Такие светло-сиреневые, круглые, на высокой ножке. На них обожают топтаться бабочки-медведки.
Июль — самый месяц «вась» и этих красных в черную крапинку бабочек. «Каждый раз, когда я вижу «васю», я вспоминаю тебя», — пишет Викушка сообщение Светочке. Обе они бабушки. У Викушки внучок Жан Поль, кожа цвета кофе с молоком. Ему десять, он уже знает три языка, французский, английский и мертвый язык латынь. «Мертвый язык» звучит чудовищно, не находите? Зачем он юному Жан-Полю? Но Викушка показывает ему круглый сиреневый цветок на высокой ножке и говорит: это «вася». На чистом русском. — Васья, — неуверенно повторяет Жан-Поль. Знай наших-то! Еще и медведка прилетит.
А Сережка, сероглазый байкер, разбился. Да. Жалко. Мушкетеры, они всегда уходят первыми — такая у них планида. Герой должен умереть молодым, потому что старый герой — это нонсенс. Где-то что-то подобное прочитала когда-то Светочка, но она, конечно, не согласна с таким утверждением. И поутру, кажется, она чувствует еле уловимый запах водяных лилий, его ни с чем не спутаешь. Такие лилии приносил Сережка Вике и оставлял на крыльце — как символ вечной любви. Сейчас лилии цветут на маленькой извилистой речке, цветут нагло, они ничего не знают об экологических катастрофах, о глобальном потеплении и таянии далеких ледников, про Эль-Ниньо тоже не знают. Просто сейчас — их единственное лето, которое они не хотят отдавать никому. Они просто живы, просто цветут, просто радуются жизни. А в речке вода темная, это от водорослей и от того, что дно илистое. На самом деле там воробью по колено, но из-за этой загадочной темноты кажется, что в речке живут самые настоящие волшебные русалки.
И у Светочки есть маленькая Светланка, ее внучка. По моде сегодняшнего дня Светочка не позволяет называть ее «бабушкой». Бабушка, говорит Светочка, это такая старенькая репка в платочке и галошах. А я-то ух! А я-то… Короче, не называйте меня бабушкой. Я Светочка! А внучку назвали тоже Светланой. И вот в семье две девочки, старенькая и маленькая, старенькая Светочка и маленькая Светланка. Обе с ярко-голубыми глазками, с белыми волосиками. У Светочки — благородная седина, подстриженная под каре. У Светланки — два смешных хвостика. На ночь хвостики расплетают, и голова Светланки, неугомонная юная головка, ложится на подушку.
— Спой мне, Светочка, — командует Светланка. Маленькая набегалась за день. Кормила Жучку, собирала ягоды, ловила бабочек, делала «секретики» — в песке выкладывала картинки из цветков, придавливала стеклышком, засыпала сверху землей.
— Ты спи, спи, Светланка, — говорит ей бабушка. — А ты спой! — командует мелкая. — А у перепелочки ножка болит, — поет тихо-тихо Светочка. И кажется, запах земляники вдруг разливается над детской кроваткой. Маленькая Светланка хлюпает носом. — Ты чего, детка? — спрашивает Светочка.
— Мне… тебя жалко. Это же ты — перепелочка. Про тебя песня.
Садится за высокую крапиву красное солнце — значит, завтра день будет ветреный.
Вечерняя Москва