Ирина Дзюбак. Имя твое - три буквы: ОСТ

Мысль написать о юности, отнятой у молодых людей и брошенной в горнило принудительного труда в Германии, терзала меня давно. В доме, над отцовской кроватью, словно безмолвный страж, висел портрет его брата: элегантная шляпа, развевающийся плащ, белоснежный шарф. В далеком 1975 году на экраны триумфально ворвался фильм «Помни имя свое», основанный на трагической, подлинной истории русской матери, разлученной со своим ребенком в адском пекле Освенцима. Помню, билетов в кассе не было, и добрая капельдинерша предложила нам два складных стульчика. После сеанса отец поведал мне историю о своих родных братьях и юной русской девушке Марии, чьи судьбы, словно трагические нити, были сплетены войной в один горький узел, когда их, еще совсем юных, угнали в Германию.

В пятидесятых годах, Мария посетила родной город по туристической визе. Одета она была в длинное изящное платье, шляпку, скрывающую лицо под вуалью, и ажурные черные перчатки. Необычайно молчаливая. Всего два часа было отведено ей на общение с сестрой, Таточкой. Не прошло и полугода, как отца не стало. Он ушел ранней весной, а которой грезил долгими зимними вечерами! Бывало, погладит мою руку и тихо скажет: «Скоро весна, чувствую, дышать мне станет легче …»

В 2018 году я начала работать в архиве Бад-Арользена, в Германии. Фотографии, представленные в этом рассказе, и места, где братья отца и Мария претерпевали принудительный труд, взяты из архивных фондов. Этот рассказ родился из неутолимой жажды вдохнуть жизнь хотя бы в тени минувшего, воскресить имена, обстоятельства и судьбы, поглощенные безжалостным временем. Это были люди, чей век был отмечен мукой, страданием и трагическим финалом, не успевшие раскрыть весь блистательный потенциал, что таился в их сердцах.

                           "Я зеркало. Смотрите, как я отражаю Ваш мир, ваш хаос, …" ( М.Цветаева)

Я сегодня, словно под гипнозом, брожу меж сверкающих отражений в магазине, робко выспрашивая цены, выискивая то самое – маленькое, дорожное, что уместится в сумочке. Сегодня я вновь застыла перед зеркальной витриной, плененная мучительным вопросом: купить или не купить? Внутреннее напряжение достигло предела, и я не выдержала.

– Татачка! – воскликнула я, обращаясь к сестре. – Давай купим это дивное зеркало!

– Ой, какое хорошенькое! – пролепетала сестра, склонив голову набок. Я уже протянула деньги, но продавец остановила меня:

– К сожалению, они продаются только парой.

– Мария, ну зачем тебе два зеркала? – удивилась Татачка. – Тебе и одно-то повесить некуда.

– Да я не вешать хочу, а на столик поставить. Знаешь, оно такое оригинальное. Овальное, с причудливым узором по краю. В нем какая-то неуловимая прелесть есть. Я хихикнула и добавила: – Но самое главное, я в этом зеркале просто неотразима!

– Ну, если ты в нем красавица, тогда ладно, берем. А во втором ты тоже красавица будешь?

– Да нет, – засмеялась я. – Оно для тебя!

Не успела я и слова вымолвить, как злосчастное зеркало, словно вырвавшись из рук, с оглушительным звоном рассыпалось мириадами осколков. Ужас парализовал меня посреди магазина. В одно мгновение мир словно выцвел, оставив лишь блеклую белизну: и лицо, и пальто, и сумка – все поглотила бесцветная пустота. Я ощутила, как превращаюсь в застывшую ледяную статую, белую глыбу посреди обесцвеченного мира.

"Не переживайте, мы сейчас все уберем. Вы же разбили не дома, а в магазине, так что никакой беды нет".

Разбитое зеркало – к несчастью. Этот суеверный шепот веками передается из уст в уста, пуская корни в нелепые страхи. Говорят, первые зеркала, рожденные в венецианских мастерских XV века, стоили целое состояние. Чтобы уберечь драгоценное стекло от неловких рук слуг, хозяева и придумали грозное пророчество. О Венеции я не знала, но от бабушки слышала: разбить зеркало – накликать беду.

                                                "Топот сапог. Немцы! — листок. Грохот желёз."

7 октября 1941 года – день, над Таганрогом нависла тень: немецкие танки, словно железные хищники, разорвав оборону, ворвались в город. И вот она, Венеция и бабушка со своими приметами.

Я работала в школе, бывшей гимназии, где когда-то юный Антон Чехов постигал азы словесности, и меня терзала лишь одна мысль: спасти его бессмертные творения от грядущего пожара. Каждый день, словно крадучись у судьбы, я выносила по книге, пряча их под рассохшимися половицами старого дома. На тихой, еще не тронутой войной улице Гарибальди, я приподняла две доски, и в тайник легли «Черный монах» и «Человек в футляре».

В тот же миг к дому подкатил мотоцикл, грубый удар в дверь – и на пороге возник немецкий солдат. Оттолкнув меня, он коротко бросил, что отныне будет жить здесь. Мы с сестрой ютились во флигеле, словно загнанные в угол птицы, трепещущие в предчувствии беды. Оккупанты, солдаты вермахта и их приспешники, установили в городе режим звериной жестокости. Бесконечные обыски, грабежи, изъятие личного имущества стали повседневной реальностью. В гимназии, где некогда звучал звонкий смех чеховских героев, теперь расположилось гестапо, сеющее страх и смерть. Немец обосновался в нашем доме, а мы с сестрой – в тесной каморке флигеля, словно мыши, забившиеся в нору. Враги методично обирали жителей, выгребая ценности, теплую одежду, белье, одеяла, скатерти – всё, что могло пригодиться немецкой армии или отправиться эшелонами в Германию, как трофеи завоевателей.

У нас была огромная библиотека, сокровищница книг, собраний сочинений, словарей на разных языках. Особенное место занимали тома Пушкина и Блока, их строки звучали как набат, как призыв к сопротивлению. Немец много читал, жадно перелистывал страницы, оставляя на полях пометки и небрежные надписи карандашом. Он читал стоя, меряя шагами длинную гостиную, держа книгу в левой руке, словно оружие. Сильный, выносливый, сытый оккупант, поглощенный страницами русской литературы… О чём он думал в это время? Что находил в этих строках, написанных врагами? Какая бездна разверзалась в его душе, раздираемой противоречиями?

Утром я приносила ему горячую воду, а когда он уходил, прибирала дом, стараясь не прикасаться к его вещам. Расставляя книги на полки, я шептала цитаты из них, день за днем посылая безмолвный посыл фашисту: Лев Толстой научит тебя уважать и искренне любить, «доброта от холода согреет, добро это любовь…», Александр Сергеевич подарит любовь к Отчизне, родительскому дому – «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!».

Какой же я была простодушной и не мудрствующей, веря, что, прочитав произведения русских писателей, немец переродится, и душа его наполнится светом и любовью, что война – это зло, что учение об арийцах – древнейшей расе господ на земле, которая должна править миром, ошибочно, преступно, бесчеловечно.

Мы жили в коконе страха. Городское время было переведено на час назад, по берлинскому образцу. Открывались кафе, рестораны, театр, казино, публичные дома, двери которых были распахнуты лишь для немецких захватчиков. Даже в городском парке скамейки несли клеймо: "Только для немцев". Наши запасы продовольствия были конфискованы. Мы были обречены на голод.

С весны 1942 года начался ужас – насильственный, массовый вывоз жителей Таганрога в Германию.

Наш двор был необыкновенно красив. Розы, словно предчувствуя беду, благоухали в тот год особенно сильно. В цветнике царили мир и покой, дарующие нам силы жить. В то дивное утро утренняя роса оставила на бархатных лепестках хрупкие, чистые слезинки. Роза словно плакала, безмолвно оплакивая нашу судьбу. Она не могла говорить, лишь склонив свою головку, она изливала вокруг тонкий, свежий аромат, и этот аромат был ее словами, ее слезами, ее молитвой.

В дверь постучали грубо, отрывисто. "Собирайся!" – приказал староста, словно палач, отмеряющий последние секунды. За спиной взметнулся вихрь отчаянного плача. Сестра, обезумев от горя, рвалась ко мне: "Не отпущу! Ироды!" – захлебываясь кричала она вслед удаляющемуся старосте. Сестра, задыхаясь, успела крикнуть: "Если тебе там будет плохо, просто нарисуй цветок…" В последний раз я обернулась на родной дом, и взгляд зацепился за окно. Там, в глубине комнаты, стоял немец – в своей излюбленной позе, уткнувшись в книгу. Читал Чехова. Какую именно строчку он выхватил из гениального текста? Может, ту самую, мою любимую: "В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа"? Увидев меня, залитую слезами, он резко, словно от чего-то мерзкого, со злостью задернул занавеску.

Много лет спустя я узнала, что привычка читать стоя, да еще и в определенной позе, делает человека избирательным. Да, немцы были избирательны в своей жестокости. Они лишили нас Родины, имени, молодости, счастья… В голове промелькнула мысль: где он взял этот зачитанный томик Чехова? Ведь я так надежно спрятала все книги.

                                                   "Я - страница твоему перу. Всё приму. Я белая страница."

Об этом я не узнала никогда. В восемнадцать лет у меня отняли мое имя, фамилию, мою личность. Я стала рабом, бессловесным существом, человеком второго сорта, остарбайтером, просто "ОСТ". Солнце щедро лило тепло, птицы звенели в лазурной выси, но наша колонна двигалась, словно погребальная процессия. Звенящая тишина, казалось, давила на плечи, и лишь изредка её разрывали тихие всхлипы и горестные рыдания.

Нас гнали пешком, от самого Таганрога до Мариуполя. В Мариуполе нас провели через унизительную дезинфекцию, словно клеймя скот перед отправкой. На каждого, обреченного на Германию, завели бездушный транспортный лист: фамилия, имя, дата и место рождения, клеймо социального происхождения, профессия, отпечатки пальцев – вся жизнь в нескольких строках. А потом нас, втолкнули в вагоны, где страх и отчаяние витали густым, удушливым маревом. Невыносимая духота сдавливала грудь, спертый воздух сплетался с тяжелым запахом немытых тел, рождая ощущение неминуемой гибели. В этой нечеловеческой тесноте, казалось, можно было задохнуться, раствориться в липком мареве безысходности. Мужчины и женщины – все смешалось в единой массе, без различия, без жалости. Кормили скудно, да и кусок в горло не лез. Если удавалось присесть на корточки, о том, чтобы вытянуть ноги, нечего было и мечтать. Несколько девочек с города были знакомы мне, мы стали держаться вместе.

В Польше нас пересадили в другие вагоны, с двухъярусными полками, рассчитанными на определенное количество людей. Кормить стали чуть лучше. До Германии добирались целый месяц. Третий Рейх — здесь существовала частная собственность. Нас, привезенных с Востока, как рабов выставили на продажу. Крупные фирмы — закупали остарбайтеров десятками тысяч — оптовыми партиями. Молодых, крепких парней выдергивали из толпы, точно невольников на рынке, предназначенных для каторжной работы на заводах. Молодых девушек – туда же, а иных – в услужение к немецким семьям. Я вглядывалась в чужие, незнакомые лица, пытаясь отыскать в них хоть искру человечности, угадать, кому из этих надменных господ предстоит стать моим хозяином, чьим рабом я буду. Лишь любящей сестренке Таточке я могла бы без страха отдать свою жизнь, но здесь, в этом аду, царил лишь леденящий душу ужас. Мы, три землячки, три юных создания, прильнув друг к другу, боялись потеряться в этом налетевшем вихре.

К нам подошел немецкий офицер, и одна из девочек, робко подняв глаза, взмолила не разлучать нас. Грязные руки немецких врачей ощупывали шеи, груди, осматривали руки, заглядывали в зубы, словно определяя годность к работе. Еще одной унизительной процедурой стала стрижка. Ножницы, безжалостно клацали, отсекая прядь за прядью, и вместе с волосами, казалось, уносили частицу души. Две бесконечные, мучительные минуты длилась эта варварская экзекуция. Остриженные локоны – цвета воронова крыла, пшеничного поля, осенней листвы – некогда бывшие нашей гордостью и отражением индивидуальности, теперь безвольно парили в воздухе, словно потерянные души, и оседали на пол, образуя безжизненный ковер. Затем меня толчком отправляли в группу отобранных. Девочек – в другие группы. Самым страшным было – остаться одной без земляков в этой чудовищной мясорубке, потеряться в ней навсегда. Я словно в оцепенении наблюдала за происходящим, почти не осознавая, что происходит со мной, с моей жизнью. А над головой простиралось безмятежное, обманчиво-ясное небо, контрастируя с творящимся внизу кошмаром. Всюду – зловещие полотнища со свастикой, немецкие флаги, нагло реющие в чужом небе, бравая музыка духового оркестра резала слух своей неуместностью.

Немцы ликовали, их лица расплывались в сытой, самодовольной ухмылке. Для них – триумф силы, а для нас – лишь клеймо рабства, печать фашизма, выжженная на самом сердце.

                                         "Я только знаю, что жить мне здесь нельзя. И я не живу."

Нас привезли в город Эберманштадт. Лагерь располагался на территории завода Bayer AG, зловеще известного производством смертоносных газов и прочих отравляющих веществ, в том числе и печально известного «Циклона-6», чья дьявольская эффективность была испытана во многих концлагерях.

Вручили нашивку «Ост» – клеймо, которое надлежало пришить на правую сторону груди. Мария, Марийка… здесь я стала лишь тремя буквами, обезличенной тенью. "Ост" – вот мое имя, выжженное на ткани, вымарывающее лицо, мысли, душу. Прямоугольник материи, из которого предстояло выкроить эту метку, был скрупулезно выверен: 8,7 сантиметра в длину и 8 в ширину. Полсантиметра по периметру уходило на подгиб, а еще 0,3 по длине – на неизбежную усадку, чтобы в итоге получился квадрат 7x7 сантиметров, с четким белым кантом и толщиной букв, равной полусантиметру.

Имя твое — птица в руке,

Имя твое — льдинка на языке,

Одно единственное движенье губ,

Имя твое — пять букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту,

Камень, кинутый в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

(М. Цветаева)

Поселили в бараке. Ни постели, вместо подушки доска, прибитая к стене. Сегодня утром нас сортировали. Кого – в цех, кого – в услужение к бауэрам, кого – в уборщицы. Меня же определили на завод. И вот распахнулись врата… Боже! Звон, скрежет, лязг, шипение, вой машин – адский хор индустриальной преисподней. Пламя, изрыгающее снопы искр, дико плясало в этом кромешном аду. Я застыла у входа, слезы градом катились по щекам. Звериный рык обрушился на меня – здесь, казалось, разучились говорить на человеческом языке. Гигантское предприятие….

Невозможно было расслышать собственные мысли – всё тонуло в грохоте железа. В заводских цехах, нас встретили плакаты, напоминающие об их статусе: «Славяне — это рабы». Я стала работать на токарном станке, где требовалась недюжинная физическая сила. Скудный паек – полтора литра брюквенной баланды да триста граммов хлеба в сутки. Силы во мне – кот наплакал. Выжить. Выполнить план. Иначе не избежать унизительных ударов надзирателя, обрушивающихся на измученное тело. В первую неделю спину мне метили резиновой плетью каждые двадцать минут. Во мне, душили человека физической расправой и «психической атакой», обрушивая такой кромешный страх, что нутро выворачивалось наизнанку. Чтобы выполнить план спасала быстрая реакция, развитая моторика, и отличеное зрение. Но выполнение плана не приносило облегчения, грызло сознание: каждая выточенная деталь – еще один гвоздь в гроб моей Родины.

Страх смерти отступил. Умер. Думала: "Вечно так мучиться? Голод, холод, каторжный труд и побои, издевательства?".

Однажды, когда зима железной хваткой сковала землю, завод содрогнулся в огненном смерче, пожар стал трагической прелюдией к сломанным судьбам рабочих. Немцы, словно гончие псы, рыскали в дыму, вынюхивая призрак подполья, подозревая диверсию в каждом шорохе, в каждой ускользающей тени. Я, как и все, была застрахована в Земельной больничной кассе города Форх, филиале Эберманштадта. Но для военнопленных и угнанных на работы "Ost-Arbeiter" страховой полис был лишь бесполезным клочком бумаги, бессильным против жестокой эксплуатации и презрения. Нас считали низшей кастой, бесправными тенями, которым в медицинской помощи отказывали. В ту роковую ночь несколько девчонок, и я в их числе, корчились от мучительной тошноты и высокой температуры. Отправили в медицинский пункт, где нас, не церемонясь, раздели донага, ощупали горло ледяными пальцами, измерили пульс, словно проверяли не на наличие жизни, а на пригодность к работе. Сунули таблетку, горькую, как сама судьба, и – строем погнали обратно в цех.

В первые дни, когда осознание произошедшего еще не застыло ледяным комком в груди, когда я из молодой учительницы музыки вдруг обернулась "Русской свиньей" в их глазах, слова застревали в горле. Из далёкой Германии, в мой Таганрог, родину Чехова, чью душу Солженицын назвал чистой, я не писала писем. Вместо слов я рисовала на открытке для Таточки цветок — хрупкий, как надежда, и отправляла ей это безмолвное послание. Что думала моя сестра, получая эти немые приветы? Наверное, плакала в тишине, чувствуя мою боль, но в то же время в её сердце робко теплилась искра: хотя бы жива…

Одежды не выдали, только деревянные колодки, от которых нещадно болели ноги. Многие предпочитали лучше идти босиком на работу, чем переносить боли, которые вызывались ношением деревянных бот. Спали в том же, в чем работали, – в лохмотьях, въевшихся в кожу.

Трудовые лагеря были жутковатым, но всетаки домом. Ежедневно в бараках плачут. Проклинают еду, работу, немцев, Гитлера. И тут же смеются. Постепено начили обживаться. Украдкой изучать немецкий – чтобы понимать, о чем шепчутся вокруг надзиратели. Бумаги здесь не достать. На досках, служивших нам и постелью, и черновиком, мы наспех записывали транскрипцию, словно гадая по кофейной гуще, силясь уловить истинное значение слова. В жарких спорах, оттачивая произношение и копаясь в тонкостях перевода, мы зубрили немецкие слова. Вскоре, всего через год, мы уже свободно понимали и изъяснялись на немецком и погружались в изучение английских слов. Знание языка и приобретение навыков на рабочем месте, придавало нам уверенности в себе, многим пригодилось после освобождения. Ночами, в тиши барака, мы украдкой пели песни, "Челиту" и "Ла Палому", и в этих хрупких звуках находили эхо дома, воспоминания о прошлой, счастливой жизни: О, голубка моя! Будь со мною, молю! В этом синем и пенном просторе, В дальнем родном краю. О, голубка моя! Как тебя я люблю! Как ловлю я за рокотом моря Дальнюю песнь твою. Пели, плакали, смеялись.

                    "Все на земле — чужое. И все не по-настоящему. Только любовь к тебе — моя навсегда."

Мне часто кажется, что моя жизнь – это трагическое разделение. Внутри теплится Человек: светлый, добрый, юный, с душой, полной мечтаний. А снаружи – лишь оболочка, автомат, послушный механизм. Словно гитлеровская администрация изобрела изощренный способ управления рабами – "процедуру разделения", отсекающую рабочие воспоминания от личных. На работе мы – тени, забывшие прошлое и настоящее. После работы – амнезия о трудовых буднях. И все же, несмотря на гнет и страх, на ледяной холод, пронизывающий до костей, на неутолимый голод и зоркий надзор надзирателей. Человек внутри нас продолжал тлеть, словно искра надежды в кромешной тьме.

После пожара нас стали передислоцировать по другим заводам. Я попала город в Кляйнванцлебен. Это была фирма, специализировавшаяся на производстве сельскохозяйственной техники и оборудования, в частности, оборудования для сахарной промышленности. В военные годы помимо основной продукции мы производили детали и компоненты для военной техники. Я работала на сортировке деталей. Работа была не из тяжелых, скорее монотонная.

Именно там я встретила Юзека, свою любовь. Нам обоим было по двадцать лет. Юзек, работал на фрезерном станке, согнувшись, день за днем вытачивал детали на станке, для немецких танков.

Среди ужаса и подневольного труда зародилось нечто личное, светлое. Любовь с первого взгляда, без лишних слов, лишь один взгляд – и мы поняли, что это навсегда. Она стала нашим протестом против окружающей бесчеловечности, способом сохранить искру человечности в этом аду. Каждое слово, давали силы жить, напоминали о довоенном, счастливом времени. Наши отношения расцветали в беспросветном мраке несвободы, под дамокловым мечом наказания, разлуки и даже смерти. После двух лет, вечной тьмы, я впервые подняла глаза к небу и, словно глотнув свободы, увидела его лазурную безмятежность. Но это лишь там, в недостижимой выси. А внизу по-прежнему зияла бездна – море скорби и бесчеловечности, безжалостно поглотившее нашу юность. И среди этого мрака, появилось дорогое лицо, которое вселяло надежду, дарило веру в то, что даже в самом темном месте есть свет.

Я словно рождалась заново, открывая глаза навстречу звездам и с благоговением вглядываясь в небесную лазурь. Каждый луч солнца был даром, каждое мгновение – откровением. И больше всего на свете мне хотелось увидеть, как пробивается сквозь землю первая травинка, как тянется к свету робкий зеленый росток. Но нигде, ни единого побега – едва проклюнувшись, они становились добычей обезумевших от голода женщин. В этом аду появился он, и наши взгляды украдкой встречались, а его нежный и теплый взгляд дарил силы жить, вопреки всему.

"Что тебе подарить на Новый год?" – спросил Юзек. Рискуя жизнью, он умудрялся на станке вытачивать для меня колечко. Оставалось лишь отшлифовать, как в спешке он потерял бдительность и получил удар в спину. Колечко со звоном упало на каменный пол. За нарушение лагерного устава им занимались уже не местные надзиратели – доставили в гестапо.

"Что это?"

"Кольцо, подарок к Новому году."

В этот раз обошлось: не били, но на три дня без воды и еды бросили в карцер. Собрали весь завод, огласили случившееся, зачитали устав о дисциплине. Юзека на работе не было. Я не знала, вернется ли он когда-нибудь, увижу ли я его когда-либо снова. Ноги подкосились, в глазах потемнело. Слышу только воды, воды… Быстро привели меня в чувство и отправили работать. Три дня как в забытьи.

Девочки вечером пели в бараке, а я лежала и слушала песни.

По нраву Челите

Лишь Солнце в зените.

А всех кавалеров шикарней -

Считает простого парня

Что служит у нас в пекарне.

От Юзека я узнала, что на той же позорной ярмарке, где нами торговали, словно скотом, его разлучили с братом, как когда-то меня с подругами. И он жил в мучительном неведении, снедаемый тоской: в каком проклятом краю, на каком забытом богом заводе томится его Володя?

                                                                                 Оберхаузен

Спустя год нас перебросили в пекло металлургического завода в городе Оберхаузен. До Юзека долетали лишь призрачные слухи о том, что где-то там трудится его брат. Но по прибытии в Оберхаузен он узнал, что Владимир – работает на том же заводе, но обитал в г. Боттроп, в лагере №4.

Место было для завода было выбрано не случайно, а из соображений близости месторождения железной руды. Работа выматывала до костей. Каторжный труд в безмолвии. Ни слова с товарищем, нас превратили в бессловесную тягловую силу, хуже скотины на бойне. Еда – жалкий паек грязных овощей, без искры жира, без намека на мясо. Разум тускнел, оставались лишь силы на то, чтобы отпахать смену и доползти до барака. Там, на грязном матраце, кишащем клопами, ощущалось, как медленно, клетка за клеткой, угасает жизнь.

Но даже в этой тьме отчаяния никто не хотел умирать. Шла борьба за выживание. Иногда, по воскресеньям, мы получали хрупкую свободу – увольнительную в город. Больше всего меня поразила чистота и ухоженность немецких городов и сёл. Сорняков нет, каждый метр земли тщательно обработан. На окнах домов тюлевые занавески, подхваченные красивыми бантами. Разнообразие цветов, в огородах каменные дорожки. Словно нет войны. Все немки были аккуратно одеты, волосы были убраны в прически или платок, уложенный спереди оригинальным бантом и ажурные перчатки были одним из предметов, которым немки уделяли повышенное внимание. Поражало их умение держаться и хорошие манеры. Нам рассказывали, как в Германии воспитывают хороших хозяек. Немецкие девушки после окончания учебного года отправлялись жить в чужие зажиточные семьи, где их учили стирать, убирать, готовить, сервировать стол, шить, вязать, ухаживать за детьми, уметь рассчитать прожиточный минимум семьи. Мы многого из этого не умели. В городе мы часто страдали от выходок подростков в форме гитлерюгенда. Они забрасывали нас камнями, обливали водой из резиновых груш и кричали: «Русские свиньи, вонючие псы!», ни полицейские, ни прохожие немцы им не делали замечания.

Иногда и Юзеку перепадала увольнительная, и тогда мы брели по городу, каждый по своей стороне улицы, будто разделенные невидимой стеной. В конце пути, выныривая из толпы людей, мы спускались с трассы и долго-долго сидели рядом, почти не обмениваясь словами. В их, мужском, лагере было чуть легче, чем в русском. Время от времени Международный Красный Крест присылал им продовольственные посылки. Лагерное «радио» шепталось, что в них находился даже шоколад. Юзек угостии меня маленьким кусочком шоколада. Первый за долгие годы голода. Слёзы брызнули из глаз, а вкусовые рецепторы воспарили ввысь. Я взлетела, парила в невесомости, не в силах ни приземлиться, ни поверить в это блаженство.

Юзек всегда торопился, словно тень, окутанный пеленой тайны. Он изменился. Его работоспособность порой поражала даже немцев, речь стала чеканной, каждое слово – выверенным. В его рассудительном тоне сквозил мягкий юмор. В прищуренных глазах появилась уверенность, а неторопливые движения дышали спокойной силой. Я не могла поверить своим глазам – передо мной был совершенно другой человек. Прежде, несмотря на его веселые шутки, которые меня поддерживали, в нем чувствовалась боль и трагизм, тяжелым грузом лежавшие на плечах… тяжесть нашего общего положения. Я чувствовала, как в нем пульсирует связь с подпольем, ощущала невидимую нить, тянущуюся к его брату, но в ответ лишь слышала ускользающее эхо: "После войны… тогда все объясню".

На заводе пропадали детали растворялись в небытии, уносимые призрачной рукой рабочих, что подрывало планы немецких поставок оружия на фронт. Как это удавалось, оставалось тайной, за семью печатями, ведь контроль был драконовским. Немцы бились о незримую стену, не находя ни пропавших деталей, ни виновных. В знойном мареве конца июля взрыв распорол тишину воздухоразделительной станции – кислородная артерия завода не выдержала напряжения. Взметнувшееся пламя, охватило все вокруг. Изувеченное технологическое оборудование, зияющие провалы вместо стен и окон.Немцы, ослепленные яростью, хватали и расстреливали всех, устраивая показательные расправы. Но зловещая череда пожаров и взрывов продолжала свой зловещий танец, под аккомпанемент подпольной войны.

                                                                        Фрау Эльза

Именно он представил меня фрау Эльзе, владелице крохотного книжного рая. В благодарность за помощь по дому, за вымытые полы и наведенный порядок, она щедро одаривала меня не только звонкими монетами, но и душистым кусочком мыла. Как я была ей благодарна! На эти деньги я покупала себе хлеб, утоляя голод не только тела, но и души, блуждая среди полок с книгами.

Фрау Эльза, предвкушая отпуск, однажды обмолвилась о ветхом состоянии своего белья и, словно озаряясь внезапной идеей, спросила, есть ли у нее швейная машинка. "Я могла бы сшить вам кружевной корсет!" – глаза ее заискрились азартом. На столе, словно застывшие в ожидании чуда, покоились скрученный сантиметр, острые ножницы и разноцветные катушки ниток. Я завороженно гладила их взглядом, любуясь каждым изгибом, каждым оттенком, и все еще не могла поверить, что это предо мной и я действительно могу шить. В отсутствие хозяйки, я не удержалась и примерила готовый корсет. Давно я не видела себя в зеркале во весь рост. Не тощая, а изможденная, я смотрела на свое отражение. Но в корсете… В корсете я казалась себе неотразимой. Откуда взялся этот томный взгляд, этот соблазнительный изгиб талии? Словно по волшебству, я преобразилась. Опомнившись, я торопливо сняла его. Корсет действительно получился воздушным, с изящными чашечками, маняще подчеркивающими чувственные изгибы

- Качественная работа, – сказала владелица книжного магазина, пробегая пальцами по декоративным фрагментам корсета. – Очень элегантно.

В книжной лавке, словно маяк, сиял портрет Льва Толстого, а полки ломились от его сочинений. Сердце защемило от узнавания, будто вернулась домой. Вымыв пол и уже собираясь уходить, я машинально, словно в забытьи, провела пальцами по шершавому переплету, и вдруг тишину, словно выстрел, разорвал злобный крик: "Что здесь делает эта "Остовка?!" В руке кричавшего – томик Чехова. Мир поплыл перед глазами. Нам не разрешали заходить в магазин. Спасла меня Фрау Эльза. И тогда, сквозь густую пелену отчаяния, я осознала горькую правду: ни тот немец, что бесцеремонно читал книги в моем доме, ни эти, в далекой Германии, самопровозглашенные ценители русской литературы – никто из них так и не был по-настоящему тронут величием русских писателей и глубиной их творений. А я, с опознавательным знаком “ОСТ” на груди, землячка великого Антона Чехова, учитель музыки в его гимназии, хранительница и защитница его произведений от посягательств оккупантов – я для них навсегда останусь человеком второго сорта. В этой горькой истине звучала не только личная трагедия, но и трагедия целого народа, чья культура восхищала завоевателей, но не могла сделать их людьми.

                                                              Старший брат Владимир. Побег

Вопреки общему впечатлению, в Германии действительно работало антифашистское подполье. Оно сложилось из разнородных групп, которым в конце концов удалось объединить усилия и проникнуть в жизненно важные структуры армии и государственные органы. В нем принимали участие люди разных профессий, рабочие лидеры и высшие офицеры, военнопленные.

Одной из насущных потребностей подполья в германских лагерях было установление информационных каналов. Принудительно работавшие острабайтеры на военных предприятиях, приводили в негодность пистолеты, автоматы, ручные пулеметы. Подпольщики любыми способами замедляли работу производства. Из рассказа Юзека я узнала, что Володя работал сталеваром. Работа тяжелая, поскольку ему приходится находиться в горячих, пыльных цехах. Профессия опасная для здоровья, поскольку всегда существует риск получить ожоги или травму от обращения с тяжелыми весами и изделиями из металла.В горячем цеху могут только физически крепкие люди, ответственные и бесстрашные. Он руководил бригадой. Но видел ли он брата – этого Юзек не сказал.

Работая на металлургическом заводе в Оберхаузене Владимир не просто выполнял свои профессиональные обязанности, но и вел опасную подпольную деятельность. Его деятельность включала оформление паспортов, что требовало не только технических, но и выдающихся конспиративных навыков, способности мгновенно принимать решения и всегда быть на шаг впереди преследователей. Каждый день мог стать последним, но это не останавливало его в стремлении помочь другим обрести свободу. Он подделывал паспорта, печати и штампы так филигранно, что никто не мог отличить оригинал от подделки, а слава о нем стала потихоньку выходить за пределы завода.

После войны в родном городе к его матери приезжали бывшие остарбайтеры и их семьи, спасенные им из рабства. Говорят, он помог бежать более чем трехстам человекам.

О нем ходили легенды. Целый год нас готовили к побегу. Фрау Эльза играла в этом ключевую роль, искусно распуская обо мне дивные слухи. В глазах ее подруг-немок я предстала виртуозной модисткой нижнего белья. Эта уловка, призванная отвести подозрения от остробайтерской девчонки, скрывала истинную причину моих частых визитов. Она попросила меня сшить ей платье. В мои редкие воскресные увольнительные я проскальзывала в ее подсобку в книжной лавке. Под мерный стук швейной машинки эта невероятная женщина вместе с подпольщиками плела сети сопротивления, выстраивала планы дерзких побегов. Когда нетерпеливый покупатель, застучав в дверь подсобки, требовал хозяйку, она, заливаясь заразительным смехом, театрально кричала: "Минуточку, дорогая, я на примерке!" И через мгновение, словно фея, возникала в торговом зале, ослепляя всех своей неувядающей красотой. Однажды, проскальзывая в подсобку к мадам, я нос к носу столкнулась в дверях с юношей, до боли похожим на Юзека. Те же лукавые глаза, насмешливый взгляд исподтишка. Он одарил меня мимолетной улыбкой и, словно тень, скользнул прочь по мостовой. Справа на груди, выбито его имя, точно такое же, как и моё – «ОСТ». В подсобке нагромождались штабеля коробок, пахнущих типографской краской и свежими страницами. Хозяйка, заметив меня, приветливо кивкула и обронила: «Komm rein, komm vorbei, der Lader von Володия hilft beim Entladen». И тут меня словно обожгло мыслью – неужели это брат Юзека? Или же это лишь болезненное, упорное желание увидеть его в каждом молодом юноше?

Бежать удалось лишь в конце войны, когда линия фронта была относительно недалеко, а в Германии нарастал хаос. Владимир изготовил для нас новые паспорта, обвенчав нас, словно сплетя наши судьбы воедино. Теперь нас объединяла одна, но чужая фамилия – тонкая нить, протянутая сквозь мрак к мерцающему огоньку надежды. Маршрут пролегал через всю Германию, и на каждом этапе нас встречали люди, готовые рискнуть собственной жизнью ради спасения других. Эта сеть помощи включала в себя как подпольных борцов с режимом, так и, возможно, представителей криминального мира – контрабандистов. Володя должен был бежать следом.

В подполье влился бывший учитель, живя под вымышленным именем, с фиктивными документами, этот представитель одной из самых благородных профессий на самом деле оказался предателем. Его, военнопленного, завербовали, чтобы негласно выявлять антифашистов в лагерях. И будущий сельский светоч знаний старательно справлялся с порученным делом — выдавал евреев, офицеров Красной Армии и тех, кто готовился к побегу. Именно он и предал подполье Оберхаузена, где Владимир играл ключевую роль.

В феврале сорок пятого Володю казнили. Зверски, показательно. Чтобы страх сковал сердца остальных. В апреле того же года, когда американские танки триумфально ворвались в Оберхаузен, долгожданная свобода пришла и на завод. Для остарбайтеров это означало конец рабскому труду и начало новой, пусть и надломленной, искалеченной жизни.

В декабре 1945-го у нас родился сын. Мы назвали его Владимир ...

Этим именем мы навеки запечатлели в его судьбе память о человеке, чье мужество стало немеркнущим символом человечности в самом сердце бесчеловечного кошмара.

Ирина Дзюбак

12.04.2025г.

Читайте также:

Ирина Дзюбак. Наша Риммочка ...

Ирина Григорьева. Цветочный экспресс

Ирина Григорьева. Дикий шиповник

НАШИ СОЦИАЛЬНЫЕ СЕТИ