Марина Чернышева-Гранина: среди писателей у папы практически не было друзей

Дочь писателя Даниила Гранина уверена, что свобода – это внутреннее ощущение человека. О том, как она проверила, что бога нет, почему ее не пустили в Польшу, и какими примерами воспитывали ее, она рассказала в интервью журналу «Город 812». 

– Марина Данииловна, где вы жили в детстве?

– До того, как папа получил квартиру в писательском доме, мы жили на Литейном. У нас было две комнаты в коммунальной квартире. В детский сад я не ходила, потому что часто болела. Бабушка с дедушкой жили рядом, в доме Мурузи, и я часто, лет с пяти, ходила одна к ним в гости. У них, как и у нас, была коммуналка. В 1955 году папа стал членом Союза писателей и получил квартиру в новом писательском доме.

– Школа, в которой вы учились, была обычной?

– В 75-й. Обычная плохая школа, как все советские. Учителя были малообразованные и глупые. Если тетка, то замученная, если мужик, то идиот.

– Неожиданная оценка. Обычно советское образование хвалят.

– Гораздо позже у моего сына была очень хорошая школа, английская. Вероятно, к тому времени накопилось какое-то количество хороших педагогов.

– День смерти тирана помните?

– Мы жили тогда еще на Литейном… Утром я проснулась, папа растапливал печку, обернулся ко мне и сказал: «А ты знаешь, сегодня умер Сталин», и я опять залезла под одеяло. Потом все обсуждали, что в Москве будут похороны, и тогда я услышала фразу «минута молчания». Папа объяснял мне, что это такое, потому что по своей детской глупости я думала, что в эту минуту даже шевелиться нельзя. Но в день похорон полезла в буфет и как раз в это время по радио объявили минуту молчания. Я так и замерла.

– А всеобщие рыдания в школе были?

– В те дни я болела и была дома, да меня это как-то и не интересовало. Но я хорошо помню историю, которую все рассказывали. В школе около портрета Сталина поставили мальчишек. У одного из них текли сопли, и он высморкался в стоявшее рядом знамя. Потом его исключили из пионеров. Честно говоря, идиотизм наших правителей всегда старалась обходить. Мне все не нравились, начиная с директора школы, где училась. Все они суки. Такое было у меня детское восприятие.

– Для этого, наверное, нужно было быть внутренне свободным…

– Меня так воспитывали – и папа, и мама. У нас была такая семья, где можно было сказать все, или спросить все и получить ответ.

– Даже в те годы?

– Я думаю, что это внутреннее ощущение человека. Или оно есть, или его нет. Или ты родился свободным, или не станешь им никогда.

– И не было страха говорить, что думали?

– А что было бояться в шестидесятые? Я лично не боялась.

– Неужели вас не учили такому привычному для советского человека правилу «Не болтай лишнего»?

– Нет, но, знаете, я заметила это на своем сыне. Дети гораздо умнее, чем кажется взрослым. Живя в нашей семье, я усвоила, что болтать не надо, мне никто не говорил об этом. Но я поразилась, что это понял и мой сын. В середине семидесятых он должен был пойти в школу, и я думала, как мне ему сказать, что не надо лишнего рассказывать о нашей семье, которая к тому времени привлекала внимание. И вот мы едем с ним на велосипеде на речку, кругом лес, и я ему говорю: «Ты в сентябре пойдешь в школу, и я хотела бы тебя попросить…». «Мама, я знаю, что лучше ничего про нашу семью не рассказывать». То есть дети анализируют мир, семью, общество, в которых живут, и делают свои выводы.

– Когда вы стали понимать, что ваша семья отличается от других?

– Она с самого начала отличалась, и не тем, чего достиг папа, а тем, кем он был. Я родилась в этом и росла, и понимание росло вместе со мной.

– И в чем было отличие?

– Я как-то пыталась это проанализировать… С четырех-пяти лет я впитывала уважение к его работе, и это было не только уважение, а восхищение. Хотя тогда я мало понимала, чем он занимался. В начале своей писательской деятельности он поступил в аспирантуру Политехнического института, занимался историей науки, писал свой первый роман «Искатели». Когда дежурил на кафедре в выходные, мы с мамой ездили к нему. Мне очень нравилась кафедра, парк, по которому мы гуляли. Вот таким образом у меня создавалось впечатление, что у него очень удивительная и интересная работа, и, соответственно, формировалось особое отношение к папе, который ею занимается.

Знаете, я, наверное, была не совсем обыкновенным ребенком, а думающим. Например, была такая история с няней. Мы жили недалеко от Преображенского собора. Няня была религиозной и брала меня с собой на службу. Мне это страшно нравилось – кругом свечки горят! Однажды мы с ней встали в очередь, и она сказала, что когда подойдем к священнику, он даст мне просвирку. Я очень любила все вкусненькое, и когда мне ее дали, спросила: «Пожалуйста, дайте мне еще». Он не дал. И тогда я подумала: «Если бог такой жадный, то, что будет, если я подумаю о нем плохо? Если ничего, то его нет». Вечером сжалась под одеялом, подумала о нем, как жадном дураке, и уснула. Утром, проснувшись, увидела, что ничего не изменилось, со мной все хорошо. Так я решила, что никакого бога нет.

– Родители узнали, что вы были в церкви? Не ругали няню?

– Может, они и знали, я им все рассказывала. Как теперь понимаю, особенностью нашей семьи была любовь – все любили друг друга. Я была равноправным членом семьи с момента, когда стала себя осознавать.

– Вас не наказывали?

– Наказывали, потому что я был жуткая хулиганка в школе, и папа с мамой очень страдали от этого. Я все время вляпывалась в забавные, но, тем не менее, неприятные истории. Папа всегда ходил в школу и заступался за меня. Поэтому всегда чувствовала себя в семье обожаемой.

– А как наказывали?

– А никак. Я видела, что мама огорчена из-за того, что я не сделала уроки, и этого было достаточно. За отметки никогда не наказывали.

– Вы были папиной или маминой дочкой?

– Наверное, папиной. Какие-то конфликты с мамой начались после университета. Я стала взрослым человеком, не такая, как она, но это не мешало ни мне любить ее, ни ей любить меня. Меня никогда не обижали. Папа и мама быстро поняли, что наказывать меня глупо. Однажды поставили в угол, но я все равно не попросила прощения. Все уже пообедали, потом поужинали, а я все так и стояла, ничего не говоря. «Ты хоть понимаешь, что была неправа?» – спросила мама. Я молчала. Папа всего лишь пожал плечами. После этого случая меня больше не наказывали.

– Они закладывали в вас какие-то принципы?

– Были примеры в семье, и я сама делала выводы, что делать можно, а что нельзя. Но чтобы мне указывали «делай так»» или «так не делай», я не помню. У нас в семье все обсуждалось. Был такой случай, который врезался мне в память. Мы жили еще на Литейном. У нас дома что-то чинил мастер, а когда он уехал, мама вдруг обнаружила какую-то пропажу. Стали разбираться и появилось предположение, что эту вещь мог забрать тот самый мастер. Вызвали милицию. На следующий день мама нашла ту вещь, и – поехала к тому человеку извиняться. Меня так поразило тогда, что мама оказалась таким, правильным, порядочным человеком.

– В пятидесятые и шестидесятые в стране были проблемы с хорошей одеждой, а вам, наверное, хотелось носить что-то модное и красивое?

– Мне казалось, что я всегда красиво одета. Моя бабушка была портнихой, и шила мне милые оригинальные вещи. Особых проблем с одеждой у меня не было, но я совершенно не была модницей. Мама огорчалась, когда я не захотела ничего шить на выпускной, а меня все это так раздражало, мне это было не нужно. Потом это исчезло – у всех своя эволюция.

– Советская нищета всех уравнивала.

– Наверное. Например, помню, что меня воспитали так, что я никому не хвасталась, что мой папа писатель. Более того, страшно стеснялась этого и скрывала, как могла. Хотелось быть как все. Это обычное желание в детстве. Мои подруги в университете, конечно, бывали у нас дома, знали папу и маму. Как-то к нам подошел парень и спросил: «Правда, что у нас учится дочка Гранина?». Мы сделали вид, что не знаем. Подруги тоже поддерживали меня и никому не рассказывали. В какой-то момент мне эти мои чувства стали неприятны. И я стала обсуждать сама с собой: «если это неприятно, и я скрываю, кто мой отец, значит, я стыжусь папы? Нет, не стыжусь. Я им восхищаюсь, он умный и чудесный. Почему я тогда опасаюсь, что кто-нибудь узнает, что я его дочь?». И, знаете, после этого перестала стесняться. Если было нужно сказать, что я дочь Гранина, то спокойно говорила об этом.

Например, в школе мне делали замечания «Как ты можешь брызгаться на перемене, ведь твой папа «инженер человеческих душ»? За это я ненавидела учителей. Почему нельзя брызгаться? Если нельзя, то накажите меня, напишите замечание в дневник. Меня так возмущало это. Интересно, что у моего сына было то же самое, его так же травили в школе. Меня воспитывали так, что нельзя гордиться чужими достижениями. Я много раз слышала от других «я сын писателя», «я дочь писателя», но ни я, ни мой сын никогда не говорили, что мы, дочь и внук писателя. К тому же, Гранин был псевдоним, по паспорту и папа, и я были Германами. В силу коммерческих обстоятельств, уже позже, мой сын взял фамилию Гранин, и его дети теперь тоже Гранины.

Мне никто никогда не говорил, что мы живем лучше других, но я это чувствовала. Когда училась во втором классе, мама сшила себе очень красивое пальто с меховым беличьим воротником. Оно было настолько шикарное, что мама в нем казалась мне королевой. Но когда ей нужно было пойти на родительское собрание, я попросила ее надеть старое пальто, потому что понимала, что не надо в нашу простую школу идти в таком пальто. Мне никто не говорил об этом. Мама была поражена моей просьбой, но прислушалась.

– Как проводили выходные – парк Кирова, кино, мороженое?

– Мне нравилось, когда папа дежурил по выходным на кафедре в Политехе. Мы с мамой ездили к нему и гуляли по парку. Тогда был один выходной – воскресенье. У папы была компания из аспирантов, все они были страстными лыжниками. Зимой мы часто ездили кататься на лыжах в Кавголово. Четыре семьи снимали маленький домик, в котором проводили одну ночь, утром готовили завтрак на сковородке, обычно, как я говорила, глазастую яичницу, бутерброды, а потом катались на лыжах., С шести лет на лето меня стали отвозить к маминой сестре в городок под Воронежем.

– А пионерские лагеря?

– Никогда. Один раз директор книжной лавки достала папе путевку в зимний лагерь в Зеленогорске. Для мамы и папы было счастьем провести Новый год вдвоем. Но я была не общественным ребенком, зажатой и стеснительной в чужой компании, и из этого лагеря убежала. Это было первого января. Пошла на вокзал, попросила у тетеньки две копейки, чтобы позвонить домой. «Мама, я ушла из лагеря», – сказала я. Она попросила меня сидеть на вокзале до ее приезда. С моим характером она всегда считалась.

– Ваш отец часто бывал заграницей. Наверное, привозил интересные подарки?

– Первый раз он поехал в 1956 году, и в Голландии купил для меня подарок – ночник в виде мельницы. В той поездке был и Паустовский, он записал в своем дневнике, что мой папа поразил всех пассажиров корабля тем, что все деньги потратил на подарок дочери.

– А как же джинсы, жвачки, сувениры?

– Мы с мамой составляли список того, что нужно купить, и он по мере сил старался, привозил, но он не любил этого. Когда у меня родился сын, папа привозил ему прелестные шмоточки. Девчонки к нам табуном приходили, чтобы только посмотреть их. Где-то с 1956 года он стал часто ездить в ГДР, потому что там издавали его книги. Его приглашали общества дружбы с СССР и издательства. Гонорары за изданные за рубежом книги тогда получала страна, а не писатель. Издательства понимали, что к ним приедет человек без копейки в кармане и выдавали ему небольшие суммы. У него брали интервью, и это тоже оплачивалось. Так он зарабатывал, чтобы что-то привезти нам.

– Он бывал не только в странах социалистического лагеря, но и западных. Может, что-то рассказывал интересное о жизни в них?

– Он все рассказывал, но хочу сказать, что особого удивления, что там не такая жизнь, как у нас, не было. Прочтя «Хижину дяди Тома», я поняла, что жизнь везде не сахар.

– Вернувшись, делился с вами мыслями, что у нас что-то не так?

– Может, они с мамой обсуждали такие вопросы, но они меня совершенно не интересовали. Страна, конечно, вызывала омерзение… Еще студенткой я хотела поехать в Польщу. Пошла оформлять заграничный паспорт, а на выездной комиссии меня стали спрашивать: вы читали материалы последнего пленума? И еще о том, как устроена политическая система Польши? А я не знаю. «О чем же вы тогда будете разговаривать с поляками?». И не пустили. Я довольно рано начала не любить эту страну, но не за то, чего у нее нет, а за то, что у нее есть.

– Кто повлиял на ваш выбор профессии?

– Герой папиного романа «Зубр» – Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Тут такая интересная история. Со второго класса я начала выпускать семейную газету, а перед этим папа купил барометр, рассказал мне какой это чудесный прибор, который точно показывает, какая завтра будет погода. Я не поняла этого слова, и решила, что он называется бармометр. Когда сказала папе, что буду выпускать газеты, то он предложил назвать ее «Бармометр», и она будет показывать погоду в нашей семье. Так я ее и назвала.

Мама покупала мне ватман, помогала писать. Я узнавала много нового, занимаясь газетой, например, что такое псевдоним. Писала сама, папа и мама были моими корреспондентами, даже няня написала заметку «Вести из кухни». К десяти годам было понятно, что я была гуманитарием, но тогда папа сказал: «Только через мой труп ты будешь заниматься этой ужасной, высасывающей профессией». Я послушала его и решила, что не стану писателем, но подумала: чем же тогда заниматься? И в седьмом классе заинтересовалась биологией.

Все каникулы ходила в лабораторию к папиному знакомому, известному профессору в Ботаническом саду Владимиру Яковлевичу Александрову. Это настолько увлекло меня, что после школы я поступила на биофак.

– Отец посвящал вас в свою работу, интересовался вашим мнением?

– Да, конечно. После выхода всегда читала его книги. Мама читала до публикации, она была его секретарем – печатала на машинке текст, занималась перепиской. Она работала экономистом в одном НИИ, но в 1953 году была вынуждена уйти с работы из-за «пятого пункта». Из-за него ее никуда не брали, даже папа не смог помочь. Тогда она научилась печатать на машинке и стала правой папиной рукой. Для них это было важно, они понимали, что это общее дело. Это создавало в нашей семье особую атмосферу любви и понимания.

У меня был восхитительный, милый, смешной, и очень добрый, очень любящий дом. Мне так понравились лекции в институте, что я пересказывала их маме и папе, им было страшно интересно. Потом я повесила в коридоре квартиры объявление о том, что буду читать лекции, и они, постучавшись в мою комнату, приходили меня послушать.

– Отдельная комната – роскошь по тем временам.

– Да, но, знаете, папа, в отличие от других писателей, понимал, что, получив деньги за вышедшую книгу, не знаешь, сколько времени придется жить на этот гонорар. Поэтому он не разрешал тратить все сразу. И загулов, как другие, себе не позволял. Во-первых, он вообще не пил. Во-вторых, настолько был занят своей работой с утра до ночи. Друзей среди писателей у него было мало, в основном среди писателей старшего возраста. Но у него была чудесная компания из школьных друзей. Кроме того, огромную роль в его жизни играли люди науки, он всегда ими восхищался и с удовольствием знакомился и общался.

– Когда ваш отец возглавил ленинградское отделение Союза писателей, это как-то повлияло на его положение – возможности, связи?

– Нет. Он стал литературным начальником после того, как не переизбрали Прокофьева, а выбрали папу и Дудина. Теперь никто не вспоминает, что они отказались от зарплаты в союзе. Они не получали никаких денег, занимая посты.

– Почему?

– Он говорил: «Если я получаю деньги, то обязан работать, а я не хочу работать, и тратить на это много времени».

– Но ведь собрания проводил, это же работа.

– А денег не брал.

– Литературных начальников обычно обласкивали премиями. Он не избежал этого?

– Премий давали много и идиотских, особенно в девяностые. Начиная с первых романов «Искатели» и «Иду на грозу», его несколько раз выставляли на Ленинскую премию, и – долго не давали.

– Он пользовался своей известностью, чтобы что-то достать?

– А куда было без этого, особенно в Комарове, где был один магазин? Он вместе с нашим соседом, актером Евгением Лебедевым заходили в магазин с другого входа, рассказывали продавцам всякие байки, развлекали их, а потом те спрашивали: что им нужно – сосиски, сгущенку, тушенку? А как иначе было жить?

– Он дружил с обкомом партии?

– Никогда! Они с Романовым ненавидели друг друга. Романов не любил папу и гнобил его всячески.

– Чем же он мешал ему?

– Умный человек всегда мешает начальству самим своим существованием.

– Почему вы дали согласие поставить памятник отцу так далеко от центра города?

– Писатель пишет книги для читателей, и я подумала, что и памятник ему должен быть среди читателей, а не чиновников. Рядом с библиотекой его имени. Как бы призыв, напоминание: «А Вы читали мои книги? Прочитайте, не пожалеете!».

 

Город 812

Мы в Vkontakte     Мы в Telegramm     Мы в ЖЖ     Мы в Одноклассниках